Всемирный следопыт, 1926 № 10 - Страница 17

Меня охватило беспокойство. Каждую минуту на палубу мог кто-нибудь войти.

— Лучше будет, если вы спуститесь сейчас в мою каюту, — сказал я, направляясь к ней.

Мой двойник последовал за мной. Наши босые ноги неслышно ступали по палубе. Я впустил его в каюту и осторожно запер дверь, затем прислушался. Было около часу ночи. Разбудив младшего штурмана, я возвратился на палубу, ожидая, когда он придет сменить меня на вахте.

— Нет ни малейшего признака ветра, — сказал я, когда штурман появился на палубе.

— Никакого, капитан. Да, кажется, и не предвидится, — подтвердил он.

— Прекрасно, только за этим вы и должны следить.

— Есть, сэр.

Я прошел взад и вперед по корме. Штурман стоял лицом к носу корабля, положив руки на бизань-ванты. Я вернулся к себе в каюту.

III. Вплавь — за жизнью.

Было по-прежнему тихо; доносился лишь легкий храп старшего штурмана. В моей каюте над столом ярко горела лампа. На столе стоял подарок любезного корабельного поставщика — букет цветов. Это были последние цветы: нам уж больше не придется увидеть их в течение трех месяцев…

Даже при свете висячей лампы трудно было заметить моего несчастного гостя: он стоял, укрывшись моим пальто.

— Мне показалось, что кто-то ходит около каюты, и я спрятался, — прошептал он чуть слышно.

— Никто не смеет войти сюда без моего позволения и не постучавшись, — сказал я тихо.

Он с благодарностью взглянул на меня и слегка поклонился. Теперь я мог как следует разглядеть его. И, удивительное дело, до чего он был похож на меня! У нас был одинаковый рост, только он был пошире меня в плечах, да грудь у него была выше. Но эти мелочи сглаживались одинаковым костюмом.

— Вы все-таки не рассказали мне, каким образом вы очутились у трапа нашего корабля, — сказал я.

Едва слышно, временами прислушиваясь к чему-то, начал он снова рассказ о своих злоключениях.

«…Когда „Буревестник“ был около Явы, я уже успел обо всем передумать. Прошло шесть недель, как я сидел, запертый в каюте. Мне не позволяли ничего делать, даже читать. Вечером меня выводили погулять по корме. Тяжело мне было уходить обратно в каюту, особенно в тот вечер, когда показалась Ява.

«Я помню, что еще до темноты мы уже близко подошли к берегу. Я заявил, что хочу говорить с капитаном. Когда мне приходилось перед этим видеть капитана, я замечал, что он был совершенно болен. Он старался всегда отводить глаза куда-нибудь в сторону. Он, очевидно, сознавал, что корабль обязан мне своим спасением, что в тот ужасный момент урагана очень важно было поставить фок, без которого корабль, с голыми мачтами, неминуемо пошел бы ко дну. И этот фок был поставлен мной, которого ожидала, может быть, виселица…

«Когда я выразил желание говорить с капитаном, ему сообщили об этом. Придя в мою каюту, он встал около двери и молча смотрел на меня. Не медля долго, я передал ему свою просьбу: не запирать на эту ночь мою каюту. Он мрачно вышел, не сказав мне ни слова. Я знал, что в эту ночь корабль войдет в Зонд и будет в двух-трех милях от берега Явы. Больше я ничего не хотел. Ведь я когда-то получил первый приз за плавание в спортивной школе Плимута…

«„Как поступит капитан?“ — эта мысль, как камень, давила мне мозг. Но он никак не поступил пока. В эту и следующие ночи дверь моей каюты запиралась.

«Мы очень медленно проходили через Яванское море, нас сносило течением около Каримата девятнадцать дней. Наконец, уже сегодня, „Буревестник“ стал на якорь здесь, в заливе.

«Матрос принес мне ужин и, уходя, оставил дверь незапертой. Я ждал, что он вернется ее закрыть. Нет, все было тихо… Я боялся подойти к двери, боялся дотронуться до нее… Вдруг она откроется! Тогда я все потеряю…

«А, может быть, капитан..? Ах, не все ли равно! Скорее ужинать…

«Я быстро ел, уничтожая все принесенное до последней крошки, как будто ужинал в последний раз, и все посматривал на дверь.

«Наконец, я встал… и вдруг решил выйти на корму. Я глубоко вдыхал свежий береговой воздух, приносившийся с гор, и жадно глотал его. Все было окутано непроницаемой темнотой. И неопределенная, неясная, неизвестная жизнь, ожидавшая меня, встала передо мной. Сзади осталось тяжелое, хотя и невольное преступление. Надо уйти от него, найти новую жизнь и новых людей — или погибнуть. Я быстро нагнулся, скинул туфли и бросился в море.

«Подо мною всколыхнулась вода, послышался всплеск, блеснули искры и запрыгали звезды. Резкий крик раздался сзади. Слышались слова: „Он пропал! Скрылся“… „Шлюпки на воду!“… „Он сошел с ума…“.

«Я плыл уверенно и сильно. Такой пловец, как я, не скоро утонет… Я благополучно достиг первого пустынного рифа раньше, чем шлюпки отошли от борта, и слышал, как они гребли в темноте, кричали, звали меня, но спустя несколько минут все стихло.

«Я сел на камень. Тьма еще ближе, чем на корабле, обступила меня. Я задумался. Я хорошо знал, что при первых лучах солнца они снова примутся меня искать. Сколько бы я ни старался, я не нашел бы убежища, где мог бы укрыться от преследователей. Наконец, я снял всю одежду, связал ее в узел и, привязав к нему камень, бросил в море. Не правда ли, это было безумие?.. Но я вовсе не хотел топиться. Я решил плыть, пока не выбьюсь из сил. Согласитесь, что это совсем не то, что сойти с ума и утопиться.

«Я приплыл к другому островку. С него-то я и увидел ваш фонарь, зажженный на вантах. Я весь задрожал от охватившей меня радости, я не мог оторвать глаз от этого фонаря. Это светилась вдали новая жизнь.

«Как я доплыл до корабля, я не помню. Помню только безумную радость, которая охватила меня, когда я увидел трап, спускавшийся с борта. Впрочем, эта радость быстро сменилась боязнью: как встретят меня здесь?.. Мною снова овладело отчаяние».